Я тогда просто очень устала. И с недосыпа случайно положила голову на колени второму вице-президенту какого-то там банка в вагоне бизнес класса сообщением Москва-Петербург. В результате он всю дорогу не жрал, не чихал и не отпивал из стаканчика, чтобы не потревожить оказию.
И лишь иногда сглатывал слюну, собравшуюся у него в гортани, пищеводе, репродуктивных органах, или где там у мужиков в такой ситуации слюна.

На подходе к Питеру выяснилось, что у него рубашка за 1200 евро, а у меня помада за 200 рублей. У меня духи, а у него жена. У меня — счастливое пробуждение, а у него — онемение плеча, руки и мозга, но при том — полная подвижность артикуляционного аппарата
и завидный словарный запас в мою честь. Неудобно вышло, неловко.

С другой стороны, слов-то и у меня навалом, поэтому выбрав вечерок поудачнее, я ему написала. Как, мол, жена? Не заметила помаду? Обошлось? Помаду жена, конечно, не заметила, а вот сообщение моё — даже очень. И видимо, именно с того рокового случая моя белоснежная карма заляпалась и жизнь покатилась под откос.

Во дворе моём питерском жильцов мало.
В основном, офисы да отели. Поэтому тех, кто жильцы, я более-менее знаю. Дворник Али. Пацан сверху с металлическими шарами. Пара с младенцем. Ебуны. Меломан. Светка с молодым красивым мужем. И чувак, которого замуровали в стене ещё при Матильде Кшесинской, но он мужественно просверливает себе путь на волю. Стандартный набор, у вас такой же.

И меня все знают. Уважают, боятся, просят, чтобы из моего окна пореже музыканты падали, а в моих дверях почаще исчезали беспризорные коты. То есть, репутация крепкая, на том стоим. И вот с неделю назад часа в четыре утра во дворе раздается зычный вопль бухого пролетария:

— Алёёёна! Алёёёёна! Алёёёна — сука! Алёёёёна!

А Алёна — это я. И никто с таким икотным рыком ко мне среди ночи прийти не может.

Обычно я накидываю плащ и вылетаю из парадной этаким воином в доспехах: мол, вы тут чо? Совсем? И дальше матом, вихрем, магией и харизмой отгоняю нарушителей.
Но здесь — затаилась и смотрю через окно аккуратненько. Просто, знаете, бывают такие голоса… Такая смесь десантника, уголовника и самоубийцы одновременно. Такой Толян
в камуфляже. Бритый. Без зубов. В одном сапоге.

Внизу и по сторонам тоже шевелятся. Свет включают. Из-за штор робко выглядывают.
А этот знай глотку дерет.

— Алёёёна. Убью, блядь. Дверь открой.
Алёёёёна!

Часа три орал, может, больше. И никто не вышел к нему, не угомонил. Наутро дворник Али вместо «Зыдыраствуйтэ, хорошая погода!» сказал «Здрассстэ». И посмотрел свысока. Светка вообще ничего не сказала, но выглядела довольной. Она все за мужа молодого переживает. Красивый он у неё.

Ну, ладно, думаю, завтра уже не вспомнит никто. Хуй в руль, ребята. Ночью опять: Алёёёна, Алёёёна, билять! Я уже наполовину почти вылезла. Какое-то горластое говно мне тут репутацию портит. На весь колодец позорит.

Днём сижу, работаю, опять не выспалась.
И вдруг уже сбоку откуда-то тем же пьяным совершенно мощным гортанным басом:

«В юном месяце апреле. В старом парке тает снех. И веселые качели начинают свой разбех». «Взлетаааая. Выше елииии».

Акустика сумасшедшая, слуха — ни на грамм, голос — как из матюгальника. И поёт же, тварь, через окно этажом выше. То, есть… То есть…. Какая-то тварь Алёна его два дня не пускала, а потом пустила. А подумают, подумают…
Что это я его пустила и именно у меня-то он
и орёт!!! У меня же все время кто-то орёт из окна. Ну, подумаешь, нормальные пацаны обычно, музыканты с паровозных радиостанций и первых концертных площадок страны. Мне, чай, не шешнадцать уже. Старею. Вот, скатилась до Толяна.

Пиздец, граждане, просто пиздец. Передайте тому банкиру и жене его, чтобы простили меня за помаду. И кому я ещё чего плохое сделала и Светка тоже на всякий случай — простите. Пусть Толян прекратит уже.
Пусть исчезнет из моего двора в юном месяце апреле хотя бы.
Перед дворником же неудобно…

(с) Алёна Чорнобай